О`Санчес - Дом и война маркизов короны
Марони Горто даже и плечами пожать не осмелился, ринулся выполнять.
Зима только-только успела угнездиться на Слякотных равнинах, белыми рукавами вытерла подчистую последние остатки осени, настелила на реки и озера замерзшую воду поверх живой, в два слоя укутала для верности, в ледяной и снежный… А Ведди Малому все чудилась весна. Видимо, из-за солнышка, из-за веселого синего неба, из-за нежной зелени трав, неожиданно проглянувших сквозь перламутровый снег…
— Смотри-ка, Хогги, глянь сюда: всего ничего нынче светило дневное стоит, а пригорок наш, где мы с тобой устроились, подставил солнцу бочину — и утаяло все! Травка показалась, свеженькая, вовсе и не жухлая. О! Над соседним курганом даже воздух дрожит… Это от тепла.
Сын, почтительно сидевший чуть сзади, слева от отца — оба попоны расстелили, спиной к привалу, чтобы молча, не отвлекаясь на сорную человеческую суету, внимать скромным краскам зимнего полдня, впитывать в сознание мимолетную неповторимость бытия — рассеянно подтвердил наблюдение Ведди Малого и сдержал вздох: тяжко было у него на сердце, тревожно, и ум настроен на что угодно, хоть на бой со стаей драконов голыми руками, только не на созерцание. Для рыцаря это слабость, но что же тут поделаешь! Неужто отец сам не ощущает, что…
Оба маркиза, отец и сын, его светлость и его сиятельство, даже головы не повернули, чтобы проводить уводимую сенешалем Горто дружину, ибо настоящие воины всегда должны быть в полном порядке, вне зависимости от того, смотрит на них повелитель, или отвернулся. Все же Ведди Малому очень хотелось хотя бы взглядом, хотя бы кивком попрощаться с Марони, с воинами личной гвардии своей, где каждого из пятисот он знал лично, гораздо больше даже, чем просто по имени… Но Ведди помнил, как уходил его отец, Лароги Веселый, и это помогло ему справиться с приступом душевной слабости.
— Помнишь ли ты стихи про снегирей, что читал нам когда-то заезжий сказитель?
— Да. Сказителя я не помню, ибо я был тогда младенцем-несмышленышем, а стихи из твоих уст помню. О том, как зима одолела осень, после того как та одолела лето?
— Верно. Прочти мне вслух.
Хоггроги осторожно откашлялся, вспоминая слова, чтобы они шли друг за другом в правильной последовательности, подобно тому, как умелые ратники при любых обстоятельствах, в битве, в походе и на отдыхе, соблюдают боевой и строевой порядок, никогда не сбиваясь в беспорядочное слабосильное стадо. Молодой маркиз сам был равнодушен к стихам и песням, но их любил отец…
А Белый меч взлетел с веселым взвизгом
И отобрал у Серого победу…
И снегири под брызгами рябины
Радовались…
Атака осени, поверженные лета…
Война, где я болел за обреченных…
Кровь напитала клены и рассветы
И улеглась на сумрачное лоно.
— Благодарю. Объясни мне, сын, почему здесь не одно лето подразумевается, а многие? Почему не «поверженное лето», а «поверженные лета»?
Молодой маркиз сдвинул к затылку подшлемник и старательно задумался над указанной странностью, первый раз по-настоящему вникая в слова, хотя не единожды и не дважды слышал он эти любимые стихи отца. Соломенные волосы его, жесткие и прямые, не более чем в ладонь длиною, немедленно выпрыгнули из под головного убора, словно бы доказывая, что самое правильное для них — не свисать покорными прядями на вспотевший лоб, а гордо и беспечно растопыриваться во все стороны, ибо именно эта их особенность помогла в свое время государыне Императрице пожаловать юному маркизу прозвище, в дополнение к основному имени. Хоггроги Солнышко — так с того дня значился он в фамильном родословце и в Большом государственном гербовнике…
— Предположу, отец, что речь здесь идет не только о лете как о времени года, но и о тех летах, годах, которые постепенно подвигают жизнь человеческую к осени жизни, сиречь к старости. Но быть может, я ошибаюсь?.. В любом случае, пусть все будет не как я ска…
— Нет! Ты совершенно прав, раздери меня дракон! Все дело тут в иносказаниях, в том, что великие бьются, из века в век, уничтожают друг друга, в свою очередь обязательно уничтожаемые неумолимым Временем, а малым сим, вроде нас с тобой, перепадают от тех войн капли, коими они, мы, то бишь, питаемся и живем своей мимолетной жизнью, подобно снегирям, и которой беспечно радуемся. А все же, помимо иносказаний, в этих стихах мое сердце радуют и прямые слова, о природе сложенные. И лета в них — это обычное лето и бабье лето… Никогда не обижай и не притесняй поэтов, Хогги, они украшение жизни воина, не меньшее, нежели хороший клинок, горячий конь и веселая пирушка. Запомни это.
— Я запомню, отец, уже запомнил, но… почему ты так говоришь сейчас? Запомни, мол?..
— Я-то?.. – Ведди Малый смущенно запыхтел, клубы пара из толстых бритых губ делали его похожим на небольшой проснувшийся вулкан… — Ну, на всякий случай. Кстати о природе. Пойду-ка я вон к тем скалам, да поразмышляю в одиночестве, отдавая ей дань, чегой-то у меня живот прихватило… — И, предупреждая недоверчивые возражения сына, — …а ты пока сворачивай потихонечку стоянку, я скоро вернусь.
Молодой маркиз Хоггроги смотрел, кусая губы, на удаляющуюся спину и впервые в жизни не верил своему отцу, он едва сдерживался, чтобы не наплевать на этикет и приказы и не помчаться, с мечом наготове, вслед за отцом, охраняя его от неведомой, призрачной, непонятной, но такой… неминуемой беды.
Ведди Малый шел себе и шел по неглубокому снегу, чтобы по прямой срезать путь к скалам, окаймляющим Слякотные равнины, уходил все дальше и дальше, руки расставлены врозь от могучего туловища, почти как у нахохленного птера, а толстые ноги чуть в раскоряку. Но сие не от того так, что отец пытается взлететь или что он седалище натрудил долгою скачкой, нет, маркизы Короны не летают и не устают… А просто сил в нем и боевого мяса столько скопилось, что мышцы тела его при движении едва ли не цепляются одна за другую. Отцу восемьдесят, самый расцвет, когда еще не проступают наружу признаки будущей старости, разве что преждевременная плешь или седина…Но у отца и этого нет. Не болел ни разу в жизни, ловкий, сильный, смелый, осмотрительный — и чего, спрашивается, тревожиться за него?.. За спиной его великий меч маркизов, у бедра секира гномьего железа, на плечах надежная кольчуга, да не родился еще умелец, способный выстоять в сече против отца…
Ведди скрылся за далеким поворотом, и наследный маркиз Хоггроги едва не закричал в голос от тоски и сердечной боли… Но он обязан ждать, он — обязан.
Он будет смотреть вдоль скал, туда, где низкое солнце, медленно двигаясь над горизонтом, ищет себе место, чтобы нырнуть на ночлег… А что искать-то? Маркиз Хоггроги мог бы с точностью до волоска указать место, куда осядет солнце сегодня и завтра, и послезавтра… Или обозначить вчерашнюю точку заката, хотя вчера они были далеко отсюда и видеть ее не могли. Отец научил его этому… и еще очень многому другому, дал ему знания, без которых воин — не воин, а всего лишь безмозглый рубака… Сегодняшнее солнце, не по-зимнему щедрое, расплавит верхний слой снегов, и ночной заморозок превратит его в хрупкий, хрусткий наст — попробуй-ка, подкрадись по такому полю к зайцу или иной прыткой добыче?.. Нет, надо очистить голову от всех помыслов об охоте, о возвращении домой, о тревоге за… Небо, синее наверху, становится белесым к краям… Почему? И как ты ни скачи к горизонту — всегда будет эта разница, зимой и летом, здесь и на границах, северных и южных… День пути до ближайших границ, но сегодня им как раз не к заградам, а домой… Тоже не долог путь остался… Скорее бы.
